Марио Капеччи: особенности индивидуального подхода

Игорь Макаров, «Эксперт Северо-Запад» № 4-2008

Из всех нобелевских лауреатов 2007 года самая невероятная судьба, бесспорно, у лауреата по физиологии и медицине Марио Капеччи (Mario Renato Capecchi). Он родился в Италии перед началом второй мировой войны, в три года остался без родителей и до семи лет был уличным бродягой. Читать и писать будущий лауреат научился только в девять лет, уже в Америке, куда эмигрировал к родственникам после войны.

В США Марио Капеччи сделал фантастическую академическую карьеру. Ученик первооткрывателя структуры ДНК Джеймса Уотсона, в 1970−е годы он пошел против мейнстрима, занимаясь исследованием нокаута генов – направленного выключения генов с целью определения их функций. Тогда ему отказали в финансировании. Сегодня метод нокаута, одним из отцов которого был Капеччи, – уже классика молекулярной биологии. С его помощью ученые не только определили функции многих генов, но и получили модели практически всех человеческих заболеваний, экспериментируя на мышах. Когда несколько лет назад выяснилось, что геном мыши почти идентичен геному человека, стало ясно, что Капеччи вряд ли будет обойден вниманием Нобелевского комитета.

Прививка от зависимости

– Русский нобелевский лауреат по литературе Иосиф Бродский говорил, что далеко не всякий опыт обогащает человека, от иных воспоминаний гораздо лучше было бы отказаться: извлечь из них пользу все равно не получится. У вас было суровое детство. Если бы вам дали возможность, вы бы пропустили этот этап своей жизни?

– О да! Если бы у меня была возможность, я бы и правда предпочел вычеркнуть этот опыт из своей жизни. У меня дочка, и я создаю для нее гораздо более беззаботную жизнь! Когда мне было три года, мою мать забрали в концлагерь Дахау, отец – летчик – разбился во время войны. Я оказался беспризорником и до семи лет побирался на улице, питался отходами, прибивался к уличным бандам, ютился в трущобах и едва не умер от тифа. Мне приходилось самому находить себе еду, крышу над головой – надо было искать ресурсы для того, чтобы выжить. Такой опыт поневоле учит независимости, прививает привычку во всем полагаться только на себя.

Эта привычка, видимо, сидит во мне очень глубоко. Во всяком случае, и в научной жизни я всегда придерживался правила ни от кого не зависеть. Например, многие лаборатории, сталкиваясь с чем-то новым, сразу обращаются за помощью к коллегам. Я настаиваю, чтобы вся работа была выполнена в моей лаборатории. Мы сами ставим абсолютно все эксперименты. Если я знаю, что это сделано в моей лаборатории, я знаю, что это сделано хорошо. Я настаиваю, чтобы исследователь, заинтересованный в новых данных, приложил усилия, чтобы получить их самостоятельно. Если я отсылаю свои слайды на экспертизу кому-то постороннему, он может быть сонным в это утро, он не выпил свою чашку кофе! Ему, по большому счету, нет дела до ваших слайдов, и он не будет смотреть на них так же тщательно, как это сделали бы вы. Я думаю, такой волюнтаристский подход отчасти объясняется моим детским опытом.

– Кто повлиял на ваше решение заняться наукой?

– Мой дядя-физик. Когда я приехал из Италии в США, я постоянно слушал его рассказы. Поэтому я пошел в колледж изучать физику и математику, а не биологию, и, на мой взгляд, это очень хороший бэкграунд для биолога. Вообще-то я не прослушал ни одного курса по биологии за всю жизнь!

Жизнь в колледже была построена по очень разумному принципу: семестр ты учился, семестр – работал. И так на протяжении всех лет обучения, которое длилось на год больше, чем в других местах. В результате к старшим курсам у меня был большой лабораторный опыт: я уже поработал в лабораториях по всей стране, от Юты до Массачусетса, опубликовал серию статей и был готов к карьере ученого. Многие из тех, кто поступает в аспирантуру, никогда до этого не ставили экспериментов. У них уходит два-три года на то, чтобы втянуться. Стоит заранее протестировать, понравится тебе будущее ремесло или нет, и сделать это как можно скорее. Если ты хочешь стать актером, иди работать в театр, хочешь стать учителем – учи детей в школе, хочешь заниматься наукой – иди в лабораторию. Благодаря работе в лабораториях в студенческое время я понял, что получаю удовольствие от занятий наукой и они мне хорошо даются.

Младотурки Уотсона

– Привычка полагаться только на свои силы пригодилась, когда Национальный институт здоровья отказал вам в финансировании работ, за которые вы в итоге получили нобелевскую медаль?

– Детский опыт дал мне упрямство и настойчивость, чтобы сказать: я сделаю то, что считаю нужным, в любом случае, независимо от ваших суждений. Но такому поведению я научился еще и от своего учителя в Гарварде Джеймса Уотсона. Он со студенческой скамьи приучал меня работать самостоятельно – я сам принимал решения, чем мне заниматься, и, взявшись за дело, был уверен, что смогу с ним справиться. Этому можно научиться. Я смотрю на своих студентов – у них нет уверенности. Потом вдруг что-то получается, им удается эксперимент. И откуда ни возьмись появляется уверенность. Успех создает уверенность. Чем больше успехов, тем больше уверенность.

– Все знавшие Уотсона называют его ярким харизматиком. Как он повлиял на вас?

– Во-первых, он был первоклассным ученым. Лучшее, что может сделать наставник для учеников, – служить им примером. Если что-то получается у него, студенты чувствуют, что получится и у них. Уотсон вселял в нас уверенность в своих силах.

Во-вторых, он был болезненно честным. Если Уотсон считал, что вы с чем-то не справились, он открыто об этом говорил. Моя первая лекция, которую я прочитал в Гарварде, по его мнению, никуда не годилась. И он мне сказал: лекция ужасна. Я готовился к ней очень долго, и, на мой взгляд, все было в порядке. Выслушав аргументацию Уотсона, я с ним согласился.

Честность Уотсона дополнялась душевной щедростью. Если я делал работу в его лаборатории, итоговая статья была подписана только моей фамилией. Хотя обычно ставится два имени: могло бы стоять Уотсон и Капеччи (причем именно в таком порядке). Все смотрели бы на фамилию Уотсон, и никто так и не узнал бы, кто такой Капеччи. Уотсон не позволял этого, он делал имя работникам своей лаборатории. Я думаю, так могут поступать только люди с его статусом. Потому что он мог получать деньги, не публикуя работ. Мог сказать: вот эта работа была создана в моей лаборатории, хотя на ней и нет моего имени.

Наконец, его уровень знаний, его научная эрудиция были потрясающими. В то время молекулярная биология делала только первые шаги. В нее приходили люди из самых разных дисциплин – физики, химии, биологии, чтобы работать вместе над одними проектами. Это было по-настоящему увлекательно! У нас сформировалась особая ментальность. Мы называли себя младотурками: чувствовали, что можем справиться с любой задачей, какой бы сложной она ни была. Такой настрой и уверенность очень важны, чтобы решать по-настоящему сложные проблемы. Уотсон вдохновлял, давал уверенность и ресурсы. У меня, всего лишь студента, уже была своя лаборатория, помощники и достаточно денег, чтобы чувствовать себя уверенно. В другой ситуации я мог бы и не выработать тех лидерских качеств, которые перенял от Уотсона.

– Какой главный урок вы вынесли из работы в лаборатории Уотсона?

– Наука требует много времени. Во многих университетах молодые люди сейчас начинают работать над тем, что дает немедленные результаты. На самые интересные работы уходит от трех до десяти лет. Ты можешь знать, что ты хочешь получить, но не знать, как. Когда мы работали над тем проектом, за который нам дали Нобелевскую премию, больше десяти лет ушло только на разработку методики. И мы видели, что впереди еще долгая дорога. Но когда ты приходишь туда, куда шел, внезапно получаешь возможность делать то, что не может делать никто другой. Открываются горизонты, о которых даже не мог подумать несколько лет назад.

Работа в лаборатории Уотсона научила меня: если ты задаешь небольшие вопросы, получаешь небольшие ответы. Задавай большие вопросы – получишь большие ответы. Самое увлекательное в моем деле – это новые данные. Волнение, которое испытываешь, впервые глядя на них и осознавая их значение. Вот почему я продолжаю заниматься наукой – я буду ею заниматься еще 20−30 лет. Я планирую эксперименты, которые меня, возможно, переживут.

Лаборатория против института

– Профессор и его лаборатория – это основа американской академической системы, выстроенной горизонтально, в отличие, например, от России, где основной ячейкой остаются институты, встроенные в вертикаль власти…

– Наука должна быть выстроена горизонтально. Это тот принцип организации, за счет которого так поднялась наука в Америке. Сейчас я помогаю Италии как консультант, у них та же проблема, наверное, даже хуже. Множество талантов, но все деньги поступают в систему сверху и потом распределяются по остаточному принципу. Люди наверху получат свои деньги всегда – для этого существует политика, заботиться надо не о них!

Деньги на конкурсной основе должны поступать на нижний уровень – непосредственно исследователям. Пусть деньги получит молодой ученый, который не растерял энергии и энтузиазма, надо дать ему возможность решить, на что их потратить. Конечно, наука – рискованное занятие. Люди должны привыкнуть: не каждый проект сработает. Далеко не все проекты, которыми я занимался, оказывались успешными: одни – да, другие – нет. Но их достаточно много, и большая часть все-таки срабатывает.

– Но грантовая система создает препятствия для работ, которые выбиваются из мейнстрима и ориентированы на долгосрочные результаты. Вы сами с этим столкнулись.

– Это правда. У нас в США хорошо получается распределять деньги по исследовательским лабораториям, но мы даем их на довольно короткий срок. Если вы не можете показать результат за это время, тогда у вас проблемы. Лучшая академическая система, на мой взгляд, построена в Англии. Деньги получают исследователи внизу, в то же время англичане выбирают несколько ученых, которых будут поддерживать независимо от того, чем те занимаются. Возьмите Нерса: он работал 20 лет, прежде чем опубликовать первую работу. В Штатах он бы не выжил. После пяти лет он не получил бы ни одного гранта. Англичане же давали и давали ему деньги, потому что были уверены: его работа радикально отличается от того, что делают все вокруг, для нее и правда может потребоваться 20 лет. В итоге он получил Нобелевскую премию. И есть много подобных примеров.

На мой взгляд, важно делать обе вещи – давать деньги на нижний уровень и независимо от обстоятельств поддерживать узкий круг избранных ученых. Такие люди станут основателями научных школ и вырастят новое поколение исследователей. Развитые страны могут себе это позволить.

Крестный отец

– Много лет вы были профессором Медицинского института Говарда Хьюза, который дал больше нобелевских лауреатов, чем иные страны, например Россия. Что для вас значит самому стать одним из лауреатов?

– Чем важна лично для меня Нобелевская премия – у меня будет больше возможностей говорить о науке с обществом. Ученые часто не хотят говорить о науке с широкой аудиторией. Причина? Они не умеют этого делать: мы идем в науку отчасти потому, что не умеем складно говорить. Но этому надо учиться. Общество оплачивает нашу работу, поэтому мы должны объяснять, что и почему делаем. Почему это важно для здоровья людей.

– Как будете использовать влияние, которое дает Нобелевская премия?

– Я заинтересован в новых студентах, которые будут работать в моей лаборатории. Нам надо думать и о нынешних школьниках. Две недели назад я говорил с пятиклассниками, в конце этой недели буду читать лекцию восьмиклассникам. Они должны попасть в науку рано. Один из фантастических примеров – это математика. Никто не знает, как это происходит, но надо быть молодым, чтобы добиться результатов в математике. В прежние времена математики могли заниматься своей наукой в зрелом возрасте. Сегодня в 30−40 лет они будут преподавать математику, а занимаются математическими исследованиями 18−20−летние люди. Если к 20 годам ты ничего не сделал в математике, у тебя проблемы.

Мы должны заинтересовать детей наукой, сделать так, чтобы они о ней думали. Конечно, наука создает огромное количество проблем. Вне всякого сомнения, глобальное потепление – это последствия научной деятельности. Но с другой стороны, решения проблемы тоже могут прийти только из науки. Если мы просто скажем: «Больше никакой науки – возвращаемся в каменный век!», на этом все и закончится, глобальное потепление никуда не денется. Мы нарушили механизмы, по которым работает природа, – мы должны их починить.

– В идеальном мире, где люди учились бы на чужом опыте, что они могли бы усвоить из вашего примера?

– Самое главное, что я сам понял из своего опыта, – мы просто недостаточно умны, чтобы предсказать, какой ребенок добьется успехов, а какой – нет. Единственное, что можно сделать в этих условиях, – предоставить равные возможности всем детям и позволить им самим решать, как их использовать. Для меня самое важное – возможности. Когда я в девять лет болезненным ребенком приехал в США из Италии, где только что отгрохотала война, единственное, что я получил, – это возможность, один шанс из тысячи добиться чего-то большего. Но это было чрезвычайно важно.

Часто в школе мы говорим: «Вот этот ребенок умненький, этот немного медлительный, поддержите этого, забудьте о другом!» Но через несколько лет второй может обогнать первого. Нашему мозгу иногда требуется несколько лет, чтобы зажечься, и если заставлять его делать это слишком быстро, он может так и не раскрыть свой потенциал. А это, пожалуй, самое печальное, что случается с человеком.

Портал «Вечная молодость» www.vechnayamolodost.ru
06.02.2008